Счастливые неудачники  - Лана Барсукова

На пианино красиво получается, но оно, поди, тонну весит. Как его с собой в компанию возьмешь? На свадьбу к другу? На поминки? А музыка рядом должна быть и в горе, и в радости. С пианино выходит как-то странно: радуешься или грустишь в разных местах, а играешь все время в одном и том же месте, как пригвожденный.

Разные дудочки? В деревне на них только пастухи играли. Коровы и девки млели. Отставить! Он Сережу не для коров растил. А девки на него и без дудочек смотреть будут, ладный парнишка растет.

А что такого есть, чтобы и мужское, и родное? И чтобы не расставаться, чтоб и в горе, и в радости инструмент рядом был? Только баян. Аккордеон Санек отмел сразу, вид у него какой-то приблудный, как у внебрачного ребенка баяна и пианино, тут тебе и кнопки, и клавиши. А баян – чистокровный инструмент. В нем солидность есть, характер. Баянист, опять же, не коров пасет. Это второй человек в деревне после председателя колхоза. Даже председатель партийной ячейки при таком раскладе только третьим выходит.

Санек купил баян для сына и решил попробовать, не тяжело ли ему будет меха растягивать, ребенок же еще. Нажал какую-то кнопку-пуговку и потянул. Вот тут-то его и накрыло восторгом. Оказывается, меха не тянут, они сами расходятся вслед за звуком, только чуть-чуть направление показать. Баян, как живой, поет и танцует в руках, дышит музыкой. Санек так растрогался от этого открытия, что снял с телевизора кружевную салфеточку и накрыл ею баян, чтобы не запылился. К черту телевизор, хоть и цветной, когда баян есть.

И началось. Сережа учился музыке с трудом и под нажимом, без напоминаний к инструменту не подходил. Ему только в тире было интересно. Танюша самоустранилась от обучения музыке. Дескать, не я эту кашу заварила, не мне и расхлебывать. Санек весь измучился, но не сдавался. При любой возможности забегал к учителю музыки, слушал, запоминал, дома пробовал, показывал Сереже. Все свободное время проводил с баяном. Учитель музыки со временем потерял ясность, кого он учит – Сережу или его папу. Учил обоих, а научился один. И это был не Сережа.

Освоив азы, Санек начал подбирать на слух, и получалось у него неплохо. Соседям и сослуживцам нравилось, без баяна в гости уже не пускали, прямо на пороге разворачивали и гнали домой за инструментом. Но главное, что это нравилось Танюше. «Амурские волны» были единственной приметой Дальнего Востока, которую жена пустила в свою душу. Да и как можно устоять перед такой музыкой? Санек представлял себе мелодию этой песни как ключик с точеной резьбой, точно входящий в пазы души.

Танюша, тихонько подпевая «Амурские волны», примирялась с сопками, оттаивала. За одно это Санек готов был расцеловать баян в меха, широко растянутые наподобие улыбки. Но музыка смолкала, и сопки теряли свое обаяние. Танюша возвращалась в обычное тревожное состояние.

Ее нелюбовь к этому краю обратилась против нее. Раньше она думала, что фраза «сердце болит» означает душевные переживания и волнения, дескать, за сына сердце болит. Оказалось, что все проще, грубее и, увы, прозаичнее. Сердце может болеть, как горло или ухо, физически напоминая о том, что оно есть. Но горло – это только больно, а сердце – это больно и страшно. Врачи говорили умные слова про какой-то клапан, который дает течь. Как будто речь шла об изношенном вентиле в водопроводном кране. Но Санек понимал, дело не в клапане. Слишком мало радости находила Танюша в дальневосточной жизни, чтобы наполнять свое сердце теплом и силой. Вот оно и изнемогло. И опять получалось, что виноват он, ее муж.

Надо было что-то делать, как-то искупать свою вину перед семьей. Санек знал только один способ выслужиться перед начальством, реабилитироваться за германскую историю, заслужить перевод из захолустья в приличное место. И путь этот лежал через Афганистан, через выполнение воинского интернационального долга. На календаре был 1984 год.

* * *

Санек ушел добровольцем. Вообще-то он ни у кого не одалживался и потому долгов не имел, тем более интернациональных. Только перед семьей долг был. Санек одолжился по-крупному, пустив в свою жизнь Марту. Пришло время этот долг возвращать. Все остальные слова из репертуара советских газет и речей замполита его не трогали. Точнее, раздражали. Судороги социализма в родной стране еще не переросли в конвульсии, но уже были заметны.

Он не понимал, зачем и почему наши солдаты должны гибнуть в этих выжженных солнцем горах. Чтобы помочь братскому народу Афганистана строить светлое будущее? Но, во‐первых, никакой он не братский, этот народ. Тут Санек был уверен. Крепким крестьянским умом он смекал, что родные братья – это славяне, украинцы и белорусы, чьи лица и речи сделаны словно по одной колодке. Двоюродными братьями готов был считать остальные народы огромной советской семьи, где, как и в любой семье, имелись трудные дети с затянувшимся подростковым периодом, те же прибалты. На этом его готовность расширять границы семьи заканчивалась. Остальные – немцы, поляки, чехи, венгры и другие представители соцлагеря – в лучшем случае добропорядочные и в меру приветливые соседи. Афганистан напоминал буйного соседа. Считать его своим братом Санек категорически отказывался.

Но это даже не важно. Саньку было непонятно, как может прораб-бракодел учить других строить светлое будущее, если у самого в доме крыша течет? Не по-хозяйски выходит. Санек крепко про это думал, но ни с кем не делился. Только с баяном. Понимал, что «стучать» из лучших побуждений умеют не только в Германии. Язык надо было держать за зубами.

Афганистан запомнился как пространство терпения и стойкости, верности присяге и друзьям, что оказывалось важнее интернационального долга и вымышленного братства. И бок о бок с этим высочайшим проявлением человеческого духа процветали воровство, штабные страсти по продвижению и награждению, сведение счетов, мелкое рвачество. Словно у жизни есть верхний полюс и нижний, геройство и мерзость, небеса и преисподняя, которые спокойно сосуществовали в военных буднях той странной войны.

Странность войны была в ее полной бессмысленности. Это понимали все – от генералов до рядовых. Да, солдат издревле защищал свой дом или расширял его границы, прихватывая соседние территории. Этот сермяжный смысл оправдывал воинское рвение. Но Афганистан был особым случаем. Никто из наших солдат всерьез не считал, что он защищает свой дом на отдаленных подступах или завоевывает «жизненно важные пространства» для своего народа. Зачем нам эти горы? Но ведь воевали и гибли. Что двигало этими ребятами? Интернациональный долг? Они не успели столько задолжать, пацаны совсем. Скорее, ими двигали другие чувства: верность товарищам, которых нужно было поддержать огнем, обеспечить разведданными, прикрыть при отступлении, вытащить из-под обстрела. За словами «верность присяге» стояла верность мужикам, с которыми делили воду. Остальное, интернациональное и прогрессивное, значения не имело. Эта война с трибун и изнутри выглядела совсем по-разному.

Санек играл на баяне, стрелял, боялся, отдавал и выполнял приказы, прощался, надеялся, злился, гордился, матерился. Иногда плакал. Словом, жил обычной жизнью военнослужащего ограниченного контингента советских войск, с той лишь разницей, что он попал сюда по доброй воле. О чем никогда не говорил в кругу боевых товарищей, чтобы не сочли за сумасшедшего или идейного, что, по сути, одно и то же.